Пир ничтожеств. На смерть Петра Мамонова. Константин Кеворкян

После смерти Петра Мамонова среди майданных подписчиков Аркадия Бабченко царило ликование сродни слабоумию. Смотришь и дивишься — сколько же человеческого шлака произвела «революция» мелкого «достоинства»

«Такси-блюз! К ансамблю Александрова! Два счетчика!» — потешается Аркадий Бабченко (походя пнув память погибших в декабре 2016 года в авиакатастрофе артистов ансамбля им. Александрова). Глумятся над смертью Мамонова Аркашины поклонники: «В аду ему оформили подписку на Бабченко и заставляют читать», «Так а шо, Мамонов тоже ватник? Оно в принципе и неудивительно, анализируя творческий путь», «Когда фрик с лёгкой шизофренией несёт дерьмо и называет это искусством, не стоит потакать его заболеваниям. В Русляндии как минимум 20-25 процентов людей с той или иной степенью психических отклонений…».

«А это, значит, пишут нормальные люди? И люди ли вообще!» — закипаешь ты, а потом вспоминаешь Мамонова, и неловко становится за собственное высокомерие по отношению к пигалицам — не тому он учил. В тяжелейших противоречиях прошла и его собственная жизнь. От безбашенного рокера — к религиозному проповеднику, от гибкого, словно шланг, кривляки — до выдающегося киноактёра, которому удавались глубочайшие образы.

На сцене живьём я видел Петра Мамонова всего раз: в конце восьмидесятых годов он выступал в Харькове на очередном рок-фестивале… Зал изнемогал от кривляний худого лысеющего человека, чем-то похожего на знаменитого советского кинокомика Сергея Филиппова. Волны смеха заглушали даже громкую психоделическую музыку (весьма интересную саму по себе), и все старания музыкантов тонули в гомерическом хохоте. А солист — то изовьётся жгутом, то взбрыкнёт длинной ногой, то состроит гримасу дебила.

Я стоял немного сбоку, мог видеть обе стороны одновременно, и скоро мне стало не весело, а страшно. За надрывающегося на сцене одинокого, вовсе не веселого человека, за потешающуюся толпу людей, не осознающих, что даже кривое зеркало всё равно останется зеркалом… Группа называлась «Звуки Му», песня «Серый голубь», зал — ДК ХТЗ.

Яркое воспоминание жило своей жизнью, и вдруг вернулось с фильмом «Остров» — промозглым, тяжёлым, великим. История духовной смерти человека и его воскрешения. Слабости, переродившейся в подвиг, болестей духа и преодоления их. Такое нельзя было сыграть вслепую, надо было пережить, как прожил своё духовное перерождение и сам Пётр Мамонов.

И иные роли его замечательны, и другие песни хороши, но собственным воплощением в «Острове» и пронзительным «Серым голубем» он впечатал своё имя в историю отечественного искусства. И потому беснующиеся в ленте Бабченко десятки осатанелых не могут заляпать своим словесным блудом духовный подвиг даже одного-единственного человека — не говоря уже о многих. Ибо ничтожны, ибо глупы, ибо не меряются духовные достижения запретом на въезд в Украину или пребыванием на сайте «Миротворец».

Как там в «Войне и мире»: «Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня — мою бессмертную душу! Xa, xa, xa!.. Xa, xa, xa!..» Хохочет Пьер Безухов, смеётся Лев Толстой, улыбается Пётр Мамонов. И добрый смех этот отличается от ржания в ленте Аркадия Бабченко — потому что не животные, потому что Люди.