19 июля 2023 года исполняется 130 лет со дня рождения знаменитого пролетарского поэта Владимира Маяковского. Расскажем 10 малоизвестных фактов из жизни гениального литератора.
Хотя во взрослом возрасте шансов на нем говорить предоставлялось немного. Он родился в 1893 году в селе Багдади, в Кутаисской губернии, и его семья была там единственной русской (точнее, отец был казаком, а мать — украинкой). Мать вспоминала: «Дети играли с соседскими детьми и учились грузинскому языку. Оля, сестра Володи, подружилась с девочкой Наташей Шарашидзе. Они разговаривали по-грузински, и от них выучился грузинскому языку Володя».
Об этом вспоминала еще его учительница: «Он отличался какой-то своеобразной застенчивостью, сковывающей его подчас настолько сильно, что трудно бывало ее преодолеть». В юности он выделялся нахальством и большой любовью к провокациям, но биографы полагают, что это было попыткой преодолеть скованность и стеснительность. Борис Пастернак прямо писал: «пружиной его беззастенчивости была дикая застенчивость». Судя по всему, Маяковский был классическим примером «грубияна с нежной душой», подростка, который развязным поведением пытается прикрыть и отчасти преодолеть чувствительность.
Биографы увязывают это с трагедией, случившейся в его семье: когда будущему поэту было 12 лет, его отец укололся булавкой и скончался от заражения крови. С того момента любая грязь ассоциировалась Маяковским с мучениями и смертью. Он всегда носил с собой собственный брусок мыла, собственный складной стакан, собственную складную резиновую ванну. Когда пил в барах пиво, держал кружку в левой руке, чтобы не прикасаться к кружке губами там, откуда пили другие. «Володя мыл руки как врач перед операцией, поливал себя одеколоном, и не дай бог было при нем обрезаться, — вспоминала Эльза Триоле, сестра Лили Брик. — А как-то он меня заставил мазать руки йодом, оттого что на них слиняла красная веревочка от пакета». Кроме того, он всю жизнь ненавидел иголки и булавки.
Проще говоря, от рождения очень плохие зубы, которые к юности уже безнадежно испортились. «При разговоре и улыбке виднелись лишь коричневые изъеденные остатки кривеньких гвоздеобразных корешков» — вспоминал Давид Бурлюк. «Рот у него был слегка завалившийся, почти беззубый, так что многие знакомые уже тогда звали его в шутку «стариком» — рассказывал Алексей Крученых. «Зубов шестнадцать разрушено. Хорошие зубы там же, где бутерброд с колбасой, – они стоят денег на починку» — описывал его внешность Виктор Шкловский.
Как только деньги появились, Маяковский зубы починил, и с тех пор восхищал всех своей белозубой улыбкой. Но Софья Шамардина, одна из его возлюбленных, говорила: «Когда уже в 1915 или 1916 году я встретила его с ровными, белыми зубами – мне стало жалко. Помню, что я даже с досадой обвинила в замене его зубов Лилю Брик. Это она сделала». Потом Маяковский применял зубоврачебные сравнения, говоря о том, как ищет правильные слова для своих стихов: «Начинаешь снова перекраивать все слова, и работа доводит до исступления. Как будто сто раз примеряется на зуб не садящаяся коронка, и наконец, после сотни примерок, ее нажали, и она села. Сходство для меня усугубляется еще и тем, что когда, наконец, эта коронка «села», у меня аж слезы из глаз (буквально) от боли и от облегчения».
Маяковский презирал современную ему моду, и, чтобы это продемонстрировать, носил блузу яркого, шокирующего цвета. «Первое появление Маяковского в цилиндре и черном пальто, а под ним – желтой кофте-распашонке привело открывшую ему горничную в такое смятение, что она шарахнулась от него в комнаты за помощью», — вспоминала Эльза Триоле. Впрочем, другие описывают эту кофту как апельсиновую, оранжево-желтую, золотисто-желтую. Путаница усугубляется тем, что кофт, похоже, было две: вторая — с черными вертикальными полосками. Поэт специально ходил по магазинам тканей, выбирая что-то максимально кричащее, и в конце концов нашел желто-полосатую ткань, из которой сшила кофту его мать. Впоследствии Маяковский с модой примирился — его вспоминают одетым в хороший костюм.
Не переносил водку, говоря, что ее пьют только чеховские чиновники. Но вино, особенно шампанское, уважал, и считал, что в нем надо разбираться. Полагал, что это — следствие его «грузинских корней». А сильнее всего он любил слабоалкогольный крюшон, который, видимо, напоминал ему компот: вот в отношении компота Маяковский был настоящим фанатиком. Вспоминали, как однажды он потребовал от официанта сделать огромную миску компота и вручил ему 20 рублей (при том что стакан стоил 30 копеек). Этот компот он с компанией потом пил три дня.
Он был ее поклонником, это было взаимно. Но Элла (впоследствии известная как Эльза Триоле) сама неосторожно привела поэта в гости к сестре и Осипу Брику. «Он начал читать «Облако в штанах» — и Лиле мгновенно стало ясно, с какого масштаба дарованием она столкнулась, — рассказывала в интервью «КП» Алиса Ганиева, автор большой биографии Брик. — Она поняла, что надо его приручать. Маяковский влюбился в Лилю, и больше они, по сути, не расставались. Она воспитывала Маяковского, пестовала, исправляла в его стихах орфографические и пунктуационные ошибки. А еще провоцировала его, умело им манипулировала — и заставляла мучиться, потому что руководствовалась девизом «Поэт должен страдать». Чем поэту больнее и хуже, тем более талантливые стихи он пишет…
Маяковский выполнял все ее капризы: она вертела им, как игрушкой. А ей даже в голову не приходило, что как-то неудобно отправлять влюбленного в нее большого поэта стоять в очередях за нижним бельем. Когда Маяковский выезжал за границу, она всегда снабжала его огромными списками всего, что нужно купить и привезти: ткань, платья, духи, галантерея… Кульминацией стало то, что она потребовала от Маяковского купить в Париже детали для мотоцикла ее очередного любовника, режиссера Льва Кулешова, а потом и вовсе выклянчила автомобиль, который стоил бешеных денег и который в СССР приобрести было невозможно. Маяковский отказывал себе во всем, обивал пороги парижских издательств, выбивал авансы, скреб по сусекам, но машину «Рено» для Лили все-таки купил».
Та же Алиса Ганиева говорила: «Лиля ничего не имела против его легких романчиков на стороне. Она ведь еще и хотела свободы для себя, и в этом смысле Маяковский зачастую путался под ногами — мешал то ее страсти к Кулешову, то к искусствоведу Николаю Пунину. Поэтому она иногда буквально подсовывала ему девушек, чтобы он как-то на них отвлекся. Например, комсомолка Наташа Брюханенко была готова всюду его сопровождать — ради Бога, Лиля была только рада. Но тут таилась опасность: отношения с девушками могли зайти слишком далеко. И всякий раз, как Маяковский всерьез увлекался другой женщиной, отклоняясь от намеченного Лилей курса, она подключала нежность и обаяние, начинала писать ему душевные письма».
Когда у Маяковского начался роман с американкой Элли Джонс, и она от него забеременела, у Лили началась настоящая паника. Она сама попросила Эльзу Триоле, к тому моменту жившую в Париже, свести его с Татьяной Яковлевой, эмигранткой из России, ставшей популярной парижской моделью. Но в Татьяну Яковлеву Маяковский тоже влюбился всерьез, к новому огорчению Лили. Он загорелся идеей вернуть Татьяну на родину, готов был на ней жениться — но она не была готова менять свою богатую светскую жизнь на советскую, и в этом смысле их отношения были обречены.
В 23 года он написал знаменитые строки:
А сердце рвется к выстрелу,
а горло бредит бритвою.
В бессвязный бред о демоне
растет моя тоска.
Идет за мной, к воде манит,
ведет на крыши скат.
Примерно в то же время, когда было написано это стихотворение, он позвонил Лиле Брик и сообщил: «Я стреляюсь. Прощай, Лилик». Она тут же прибежала к нему домой, а он ей сказал: «Я только что стрелялся, была осечка. Второй раз не решился, ждал тебя». И это — не отдельный эпизод; та же Брик говорила: «Всегдашние разговоры Маяковского о самоубийстве — это был террор».
Поэтому все легенды о том, что его якобы убили — не более чем спекуляции. Анатолий Луначарский посетил его выставку «20 лет работы», состоявшуюся незадолго до смерти, и говорил: «Он был как-то совсем непохож на самого себя, больной, с запавшими глазами, переутомленный, без голоса, какой-то потухший… Трудно себе представить Маяковского таким безразличным и усталым». О том же — об усталости, мрачности, раздражительности Маяковского — говорят почти все, кто общался с ним весной 1930 года. Григорий Чхартишвили (он же Борис Акунин), автор книги «Писатель и самоубийство», говорил в интервью «КП»: «В молодости, по его собственным словам, он дважды играл в «русскую рулетку». У меня создалось впечатление, что 14 апреля 1930 года поэт решил попробовать в третий раз — то есть не столько убить себя, сколько сыграть в самоубийство. Для суицида оснований было недостаточно. Для проверки судьбы — окончательно ли отвернулась или подарит новую жизнь и новое рождение — хватало. Оснований для гипотезы об «игре в самоубийство» немного, но, все же, они имеются. Первое уже было названо — два предыдущих сеанса «русской рулетки». Второе — странный, не соответствующий масштабу личности тон предсмертной записки: ненужные, суетливые детали («товарищи рапповцы… Ермилову скажите, что жаль — снял лозунг, надо бы доругаться… В столе у меня 2000 руб. — внесите налог. Остальные получите с ГИЗа…»), кокетство («товарищ правительство», «сериозно», «покойник этого ужасно не любил»), наспех переиначенное четверостишье, которое было написано совсем о другом (вместо первоначального «С тобой мы в расчете» стало «Я с жизнью в расчете»). Такое ощущение, что это не предсмертная записка, а соблюдение некоей формальности человеком, который вообще-то в скорую смерть не верит».