Хроника русской катастрофы

• Александр Ивантер

Андрей Маркевич

Фото: Светлана Постоенко

Национальная премия по прикладной экономике за 2012 год на минувшей неделе присуждена Андрею Маркевичу, профессору Российской экономической школы, и Роджеру Маркусу Харрисону, профессору Университета Уорвика (Ковентри, Великобритания) за работу «Первая мировая война, Гражданская война и восстановление: национальный доход России в 1913–1928 гг.», опубликованную в The Journal of Economic History в сентябре 2011 года.

В беседе с соавтором работы Андреем Маркевичем мы обсудили ее ключевые результаты и методы, которыми они были получены.

— Почему понадобилась реконструкция исторического ВВП России и СССР в период с 1913-го по 1928 год?

— Система национальных счетов (СНС) как методология расчета и анализа обобщающих показателей деятельности национальной экономики, включая и валовой внутренний продукт, была разработана и начала рассчитываться в мире после Второй мировой войны. Россия перешла на методологию СНС только в начале 1990-х. В СССР была другая методология расчета базовых макроэкономических показателей. В частности, считалось, что только материальный продукт является реальным продуктом, а услуги, в частности торговлю, не следует учитывать при расчете макропоказателей. Таким образом, для получения оценок макроэкономических показателей в современном их понимании для исторически отдаленных интервалов требуется именно реконструкция. Фундаментальная цель подобных измерений — достичь понимания закономерностей экономического развития страны в прошлом и в долгосрочной перспективе, а также сопоставить экономическое развитие разных стран между собой.

— Почему для анализа вы выбрали именно этот временной промежуток?

— Дело в том, что отрезок с 1913-го по 1928 год был последним периодом в XX веке, по которому не были сделаны реконструкции для России. С 1928 года по начало 1990-х существуют надежные оценки макроэкономических показателей известного американского экономиста Абрахама Бергсона и его учеников. Далее мы имеем современные оценки Росстата. Существует также работа еще одного американского экономиста, Пола Грегори, которая реконструирует ВВП Российской империи за период с 1885-го по 1913 год. Понятно, почему именно этот отрезок оставался не закрытым реконструкциями дольше всего, — это было время наибольших потрясений в экономике и общественной жизни, что не могло не сказаться на качестве статистического учета, сохранности источников.

— Какие конкретно источники вы использовали?

— Мы использовали государственную статистику, которая собиралась до революции центральным статистическим комитетом МВД — это был главный статистический орган Российской империи. Для послереволюционных лет мы использовали материалы Центральных статистических управлений РСФСР и СССР. Самый скудный в смысле статистических источников год — 1918-й, когда старые органы статистики закрылись, а новые еще не наладили работу. Кроме того, не будем забывать, что в первый год советской власти половина страны не контролировалась центральной властью, с окраин статистических данных не поступало вообще. Однако для центральных губерний статистика есть. Соответственно, мы делали досчеты для окраин исходя из предположения, что окраины следовали общему тренду, который мы можем посчитать по центральным регионам.

Мы оценивали ВВП как сумму добавленной стоимости, произведенной семью ключевыми отраслями материального производства и сферы услуг — сельским хозяйством, крупной и мелкой промышленностью, строительством, транспортом, прочими гражданскими отраслями и обороной. Расчеты реального ВВП производились в ценах 1913 года, когда Россия имела сравнительно свободную и открытую рыночную экономику. Использование в расчетах структуры цен любых других лет указанного периода привело бы к искажениям.

— Как физически происходила начальная, фактурная стадия вашей работы? Вы сидели в архивах?

— Удивительным образом большинство первичных источников информации опубликовано, хотя архивные документы мы тоже привлекали. Дореволюционная русская статистика отличалась очень высоким качеством. Мы располагаем потрясающим количеством данных по истории поздней Российской империи. И то же верно для 1920-х годов, до тех пор, пока не случился слом всей статистической системы в 1929–1931-м по причине того, что статистика фиксировала недостаточные успехи первой пятилетки. Вся система сбора данных была изменена. После этого количество опубликованных источников падает в разы и несколько восстанавливается только в середине 1950-х.

— Кого из исследователей, работавших в данной области исторических социально-экономических реконструкций, вы бы отметили? На чьих работах вы базировались?

— У нас было много предшественников, которые пытались решить эту задачу. В частности, на огромном массиве первичных данных в 1920-е годы Лев Борисович Кафенгауз построил индекс промышленного производства. По сельскому хозяйству была прекрасная работа еще одного выдающегося русского экономиста Льва Николаевича Литошенко. Судьба обоих печальна: их карьеры были сломаны в годы первой пятилетки, оба подверглись арестам и ссылке. Литошенко погиб в годы Большого террора. Судьба Кафенгауза сложилась чуть лучше, но полноценно работать он уже не мог. Печальна судьба их научных работ, которые не были опубликованы при их жизни. Правда, рукописи удивительным образом сохранились. Одна сохранилась в архиве ФСБ, а другая в Институте Гувера в Стэнфордском университете. В 1920-е Литошенко год проработал приглашенным ученым в Стэнфорде — президент Гувер был в комиссии помощи голодающим Поволжья и заинтересовался, что именно вызвало голод в аграрной стране. Именно в Америке Литошенко и написал свою книгу. Потом вернулся домой, а рукопись осталась, и американцы не решались публиковать ее без согласия автора. А автор не мог дать согласие. В итоге книга «Социализация земли в России» вышла в Новосибирске только в 2001 году. А книга Кафенгауза «Эволюция промышленного производства в России» увидела свет в 1994-м.

Мы собрали воедино всю статистику, которая была опубликована в работах предшественников, и применили к ней современную методологию расчетов валового внутреннего продукта.

— Кто стоял у истоков экономической истории как дисциплины и какова ее идеология?

— Современная экономическая история изучает, каким образом различные институты и политики влияют на экономическое развитие в долгосрочной перспективе. Эта задача была впервые поставлена после Второй мировой войны, одним из пионеров этой подотрасли экономики был американский экономист уроженец Харькова Саймон Кузнец, который, собственно, придумал систему национальных счетов и начал применять ее в том числе по отношению к ретроспективным данным. За что и был в 1971 году удостоен Нобелевской премии. Сейчас традиция восстановления динамики исторического экономического развития продвинулась очень далеко. Существуют подробные базы данных, которые показывают развитие мировой экономики практически за последние двести лет с погодовым шагом.

— Здесь, наверное, нельзя не упомянуть выдающегося английского экономиста Ангуса Мэдисона, недавно скончавшегося, который построил самую известную базу данных по населению, общему и душевому ВВП всех крупных стран и регионов мира с начала нашей эры до 2008 года.

— Безусловно, база Мэдисона самая полная и известная из существующих.

По Советскому Союзу и России есть хорошие работы уже упомянутых мной Грегори, Бергсона, а также работа моего соавтора Марка Харрисона для периода Второй мировой войны. Но для более раннего периода истории России, для XIX века и ранее, надежных оценок нет, хотя они могут быть построены по имеющимся первичным данным. Это очевидные задачи для развития экономической истории в России. Я очень рад, что премирована именно работа по экономической истории, что будет способствовать привлечению внимания профессионального сообщества и широкой публики к этой дисциплине. Без понимания, что и почему с нами происходило раньше, невозможно двигаться вперед, строить стратегию экономического развития. Это важно и для самоидентификации нации, в конце концов.

Военный коммунизм страшнее войны

— Давайте перейдем к обсуждению основных результатов вашей работы.

— Мы пытались ответить на три основных вопроса. Первый — насколько велик был кризис Первой мировой войны и в какой степени революция была связана с экономическим кризисом, порожденным войной. Второй вопрос состоит в том, насколько глубоким было падение в годы Гражданской войны и военного коммунизма. Без ответа на него мы не сможем оценить, насколько успешен был нэп, потому что необходима база для сравнения, точка отсчета. И наконец, последний вопрос касается сталинской индустриализации. Где была та стартовая точка, с которой начиналась индустриализация? Если она стартовала с уровня ниже 1913 года — это одна ситуация, восстанавливаться всегда легче, если выше — другая.

Теперь я изложу наши ответы на эти вопросы. По первому мы пришли к выводу, что экономика Российской империи в годы Первой мировой войны функционировала относительно успешно или, по крайней мере, лучше, чем считалось раньше. По нашим расчетам, реальный ВВП России в 1917 году был ниже уровня 1913 года примерно на 18 процентов, причем до 1916 года снижение не превышало 10 процентов (этому способствовал отличный урожай 1915 года). Если сравнить русскую экономику в эти годы с экономикой других континентальных стран, участвовавших в Первой мировой войне, то степень урона сопоставима. Накопленный спад ВВП за 1914–1917 годы в Германии составил более 20 процентов, а в Австрии — свыше 30 процентов, в среднем по континентальным воюющим державам — 23 процента. Поэтому неверно было бы связывать русскую революцию исключительно с военными тяготами и ущербом. Необходимо анализировать исторические обстоятельства, которые были специфическими для России того периода.

Анализ посекторальной динамики показывает, что гражданская экономика падает в годы войны сильнее, чем общий экономический потенциал, и это естественно — оборонные услуги не увеличивают текущий фонд потребления. Интересно отметить, что наши расчеты показали: эффективность царской мобилизации в годы Первой мировой войны и большевистской мобилизации в годы Гражданской войны сопоставима — в обоих случаях оборонные услуги составляли порядка 10 процентов ВВП. Мы также видим, что падение выпуска в сельском хозяйстве оказалось меньшим, чем в целом по экономике (см. график 1. — «Эксперт»). Но тем не менее его оказалось достаточно для возникновения голода.

Если мы говорим о периоде Гражданской войны и военного коммунизма, то находим очень глубокий кризис — самый глубокий кризис в новейшей русской истории за то время, по которому у нас имеется сквозная реконструкция ВВП. В пересчете на подушевые показатели ВВП в 1921 году составлял лишь 37 процентов уровня 1913 года. Фактически это было голодное выживание. Собственно, голод не заставил себя ждать, охватив огромные территории Поволжья и Центральной России в 1921–1922 годах. И виной ему были не только и не столько неурожаи, сколько тотальные реквизиции хлеба, отбивавшие у крестьян всякие стимулы производства продукции сверх физиологического минимума. 1921 год был третьим голодным годом военного коммунизма, когда ВВП держался на уровне 40 процентов от 1913 года; все запасы были исчерпаны.

— Есть ли какие-то аналоги у Гражданской войны в России начала XX века по тяжести демографических и экономических потерь?

— В годы Гражданской войны в России ВВП сократился более чем наполовину — это больше, чем потери от гражданских войн, имевших место в мире после 1945 года, равно как и гражданской войны в Испании 1935–1938 годов. Если же посмотреть на разрушительные гражданские войны прошлых веков, то близкие оценки урона имела гражданская война в США 1861–1865 годов — там в южных штатах производство упало наполовину, а реальная зарплата коллапсировала до 11 процентов предвоенного уровня. Это сопоставимо с последствиями Гражданской войны в России. С одной важной разницей: в Америке урон понесла побежденная сторона, а у нас — формальные победители.

Если сравнить четыре драматических периода в русской истории прошлого столетия, то катастрофа начала века — самая тяжелая с точки зрения падения национального дохода и благосостояния и вторая после Великой Отечественной войны по масштабу людских потерь (см. таблицу 1. — «Эксперт»).

И все же, возвращаясь к российской экономической динамике, важно подчеркнуть, что не военные действия сами по себе определили столь глубокое падение производства, а ломка сложившихся экономических институтов. Наибольший спад ВВП имел место в 1918 году. Гражданская война еще только начиналась, но зато полным ходом шла национализация производства и установление рабочего контроля над заводами и фабриками. Фактически контроль за производством уходит от предпринимателей к рабочим, которые имели, скажем прямо, мало управленческого опыта. И это ведет к хаосу, дезорганизации производства.

Быстрое восстановление экономики в годы нэпа, переход к которому был объявлен в марте 1921 года, шло с очень низкой базы, и хотя в абсолютном выражении ВВП в 1928 году превысил уровень 1913 года почти на 10 процентов, с учетом роста населения примерно на 14 процентов мы должны сделать вывод, что подушевой ВВП 1928 года недотягивал до уровня 1913-го примерно три процента. Лишь к 1934 году этот показатель уверенно перекроет довоенный уровень.

— Четырнадцатипроцентный рост населения за эти лихие годы кажется неправдоподобным. Кстати говоря, в каких границах вы оценивали численность населения и ВВП, ведь границы неоднократно перекраивались?

— Мы фиксировали в качестве объекта анализа совокупность территорий, соответствующих Советскому Союзу в межвоенных границах 1925–1939 годов. Без Польши и без Финляндии, без Прибалтики, без Западной Украины и Западной Белоруссии, но с Хивой и Бухарой, которые не входили в состав Российской империи.

Динамику численности населения мы оценивали очень тщательно, стараясь избавиться от двойного счета, возникавшего вследствие гигантских внутренних миграций из деревни в город.

Что касается общего прироста населения за указанный период, то надо учитывать высокую рождаемость того времени. А также то весьма специфическое обстоятельство, что сальдо миграции для советских территорий в межвоенных границах получается положительным. Несмотря на полуторамиллионную белую эмиграцию, учтенную нами. Причина — огромный поток беженцев из западных областей империи в центральные районы.

Итак, население территорий в межвоенных советских границах выросло со 133,2 миллиона человек в 1913 году до 151,6 миллиона в 1928-м, то есть почти на 20 миллионов человек. И это несмотря на избыточную смертность от военных действий, болезней и голода, которая за 1914–1923 годы оценивается нами в 13 миллионов человек (см. таблицу 2. — «Эксперт»). Только после 1923 года рост населения восстанавливается примерно до уровня 2,5 миллиона человек в год.

Индустриализация как возврат к тренду

— Чем можно объяснить высокие темпы роста экономики в годы нэпа?

— Ключевым механизмом восстановления промышленности в годы нэпа была загрузка имеющихся мощностей. При этом темпы роста постепенно затухали, особенно выраженно в сельском хозяйстве, где в 1927–1928 годах стала проводиться политика хлебозаготовок, создававшая ножницы цен — высокие цены для промышленных товаров относительно сельскохозяйственных. Это меняло условия торговли между городом и деревней и дестимулировало крестьян. Фактически уже с 1925 года сельское хозяйство и мелкая промышленность перешли в стадию стагнации.

Нарушение товарообмена между городом и деревней порождало дефициты и могло быть восстановлено только двумя путями — либо корректировкой относительных цен, то есть условий обмена, либо силой. Сталин выбрал второй вариант.

Еще одно важное замечание. Для оценки успешности нэпа есть еще один важный критерий — возврат экономики к тренду нормальных лет. Если мы думаем, что у каждой национальной экономики есть долгосрочный, «вековой» тренд естественного развития, то годы кризиса — это потери не только за счет снижения от предкризисной отметки. Это еще и отклонение от потенциальной траектории, которое всегда больше. Так вот, средние темпы роста российской экономики в терминах ВВП на душу населения в период до 1913 года составляли 1,74 процента в год. Поэтому к концу 1920-х фактический душевой доход был ниже потенциального на четверть. И лишь к концу 1930-х советская экономика вернулась к дореволюционному тренду. При этом основной рывок она совершила с 1933-го по 1937 год. Поэтому расхваливаемая многими современниками сталинская индустриализация лишь вернула хозяйственную мощь страны к ее потенциалу, не более того.

— Теперь, когда вашими усилиями разрыв в реконструированных макропоказателях преодолен, есть возможность нарисовать траекторию экономического роста России за последние 130 лет. Какова она?

— Можно оценить долгосрочный естественный темп роста ВВП на душу населения в 1,8–1,9 процента годовых. Любопытно в связи с этим оценить наше текущее положение относительно этого тренда. Если по абсолютному размеру реального ВВП мы по итогам прошлого года превысили уровень советского максимума 1989 года на 6 процентов, а по душевому ВВП — на 9 процентов, то сравнение с трендом дает куда менее радужную картину. Если бы экономика в прошедшие 22 года росла своим естественным темпом, душевой ВВП за этот период увеличился бы в полтора раза. Таким образом, мы находимся сейчас ниже долгосрочного нормального тренда (см. график 2. — «Эксперт»). В последние 13 лет фактор того, что мы растем с низкой базы и возвращаемся к нашему нормальному тренду развития, — очень важные причины и составляющие нашего роста.

Впереди региональные реконструкции

— Несколько вопросов, выходящих за пределы статьи. Где вы учились, когда и почему у вас возник интерес к экономической истории?

— По образованию я историк, окончил исторический факультет МГУ в 1999 году. Кандидатскую диссертацию я писал тоже по истории в Институте российской истории РАН. Интерес к экономической истории у меня сформировался очень давно, еще в студенческие годы. Меня не удовлетворяли чисто исторические гипотезы. Казалось необыкновенно увлекательным применять современные методы экономического анализа к историческому материалу. Это заставило меня обратиться к изучению экономической теории. Очень важную роль сыграло знакомство и совместная работа с Полом Грегори — экономическим историком из Университета Хьюстона, он также работает в Институте Гувера в Стэнфорде. Это один из крупнейших специалистов по русской экономической истории в мире.

Мой русский учитель Андрей Константинович Соколов, будучи скорее социальным историком, всячески поощрял мой интерес к занятиям экономической историей.

В дальнейшем я начал работать с Марком Харрисоном, соавтором работы, получившей премию, другим крупнейшим экономическим историком по России профессором экономики Университета Уорвика в Великобритании. Понял, что мне надо получить системную экономическую подготовку, что я и предпринял. С 2005-го по 2007 год я стажировался в Университете Уорвика, получив стипендию Марии Кюри Европейского союза. Я брал магистерские курсы на экономическом факультете университета. После того как я вернулся, приступил к работе в Российской экономической школе, где встретил понимание того, что экономическая история — важная часть экономической науки. Я читаю курсы по экономической истории в магистратуре и теперь в совместном бакалавриате Российской экономической школы и Высшей школы экономики.

— Есть ли у вас ученики, последователи в России?

— У студентов есть стабильный интерес к экономической истории. Однако никто из них пока не захотел писать кандидатскую по экономической истории или ехать учиться на Ph.D программу по этой специальности. Но неплохие мастерские работы были — по эффекту столыпинской реформы, например. Студенты РЭШ очень сильны в экономике и матметодах, но в истории — в меньшей степени. Я стараюсь закрыть этот пробел.

— Какие исследовательские проекты вы ведете сейчас?

— Теперь, когда реконструкция макропоказателей для всей страны закончена, возникает следующая задача — посмотреть, как развивались отдельные регионы. Наша страна слишком разная, и это как раз хорошо для экономического анализа, потому что позволяет проверить разные гипотезы относительно влияния тех или иных институтов и разной политики в разных регионах. Большой проект, который я сейчас веду совместно с Хайсом Кесслером из Международного института социальной истории (Амстердам) — это проект, поддержанный фондом «Династия», создание электронного архива исторической статистики России. Его идея — реконструировать показатели экономического и социального развития регионов России за последние двести лет для нескольких временных срезов. Для большинства стран подобная работа уже сделана. Сравнительная региональная экономическая история России еще не написана — именно этим я буду заниматься в ближайшие годы.

Реальный ВВП на душу населения в России в 1885-2011 годах          

      http://expert.ru/expert/2012/14/hronika-russkoj-katastrofyi/