Отказался от украинской молодухи, от борща и печки...предпочел концлагерь. 1941 г

На сайте издания «Голос Правды» опубликована запись независимого журналиста Мирославы Бердник:

"Зашли в небольшой украинский хуторок. Бедная мазанка под соломенной крышей, покосившийся плетень, увешанный пустыми крынками. Зашли внутрь. Скромная обстановка, земляной пол, иконы в углу.
          Хозяин, уже в годах украинец, усадил нас за большой дощатый стол, покрытый вышитой разноцветной скатертью, сел сам вместе с женой и миловидной дочерью. Девушка поставила на стол графин с горилкой и скромную еду. Выпили, закусили — все понемногу.
          Разговорились о жизни, о войне. Как продолжать жить, когда немцы прорвались далеко на восток, и где наша армия? Старик заинтересовался жизнью в Москве, где ни разу не был, так как никогда не покидал своих мест.

          Выйдя на улицу после застолья, я обратил внимание на покосившийся плетень, окружавший хату. Пока мои товарищи отдыхали в доме, я подошел к плетню и чуть подправил его, подвязав куском проволоки к столбу, который еще прочно держался в земле. Затем присел на завалинке и закурил, не зная, что хозяин наблюдает за мной из окна.
         Молодуха то и дело порхала мимо нас, бросая любопытные взгляды в мою сторону. До призыва в Красную армию я занимался футболом, тяжелой атлетикой, а перед самой службой работал водолазом-спасателем на Воробьевых горах.
......................................
         Поэтому выделялся среди товарищей хорошей физической формой. С лица дивчины не сходила застенчивая улыбка, она все время что-то щебетала по-украински, обращаясь ко мне.
         Настал момент расставания с гостеприимными хозяевами, мы тепло поблагодарили их за хлеб-соль и уже собрались в путь, как хозяин вдруг подошел ко мне, положил на плечо руку и стал уговаривать меня остаться жить у них.

         Оказалось, что им всем я приглянулся! Откровенно говоря, предложение было совсем неожиданным. Своей нелепостью оно обескуражило меня: вокруг война, нам надо пробираться к своим, к фронту, а тут...
        Хозяин предложил мне переодеться в крестьянскую одежду и остаться у них до окончания войны, а если понравилась их дочь, то и пожениться. Девушка стояла в стороне и, потупив глаза, слушала отца.
        Я категорически отказался, и мы, поблагодарив еще раз хозяев за радушный прием, тронулись в путь. В дорогу гостеприимные хозяева собрали нам немного еды в узелок, хозяйка перекрестила нас крестным знамением, хотя мы и сказали, что в Бога не верим, и всплакнула. Что ждет нас впереди? Перед нами лежала пыльная дорога, уходящая вдаль по украинской степи.
        Долго еще были видны возле хаты силуэты хозяина, его жены и дочери. Мы тем временем перебрасывались шутками по поводу столь неожиданного предложения стать женихом. Хотя нет-нет да и оборачивались назад, чтобы снова и снова увидеть, как все трое машут нам вслед руками.

        Уже девять суток бродим мы, четверо москвичей, по Украине. Встречаем по пути таких же бедолаг окруженцев. Все они мечутся: кто на восток, кто на север, кто на юг.
        Везде немцы. В какую бы деревню ни зашли, везде говорят, что фронт быстро откатывается на восток. Узнав в крайней хате, что в селе еще нет немцев, просим что-нибудь перекусить и бредем дальше.
        На закате подошли к окраине большого села. Немцев не видно. Пройдя несколько домов, выходим на центральную площадь села. Возле пруда стоит сельский магазин. Из него колхозники тащат по домам оставшиеся в магазине продукты. Наше появление никого не удивило и не прервало грабеж, все продолжали тащить мешки с мукой, крупу, соль и другие припасы.
        Пожилой мужчина, как потом выяснилось председатель колхоза, вел на поводу лошадь. Вдали мы увидели еще и других людей, уводивших со скотного двора телят и коров. Председатель объяснил нам, что раздает все, чтобы не досталось немцам.

        Мы спросили его, где нам можно переночевать? Жестом он показал нам на скромную мазанку. Подойдя к ней, постучались. Из низенькой двери вышла старушка. Маленькая, но очень подвижная пожилая женщина быстро-быстро заговорила по-украински, приглашая нас зайти.
        Внутри хаты было тесновато из-за огромной, как мне тогда показалось, чисто выбеленной печи. От нее поперек хаты шла дощатая перегородка. Она делила все пространство дома надвое. Усадив нас на лавку, хозяйка достала с печи горшок с простоквашей и дала его нам.
       Она извинилась, что у нее нет ни хлеба, ни картошки. Мы выпили простоквашу. Хозяйка уже хлопотала о нашем ночлеге. Она сама принесла с улицы большую охапку сена, разложила его прямо на земляном полу за перегородкой. После долгого пути усталость сразу сморила нас. Мы, четверо, улеглись рядком, крепко заснули...

         Сон оборвался внезапно. Кто-то пинками бесцеремонно будил нас. Глаза слепил яркий свет карманных фонарей. Оглядевшись, мы увидели двух немцев. Стволы автоматов они направляли то на одного, то на другого. Громкая и непонятная немецкая речь. По движению стволов автоматов мы поняли, что надо выходить на улицу.
         Уже выходя на улицу, я заметил нашу старенькую хозяйку. Она стояла, прислонившись к углу печи, всхлипывая, причитала, вытирала слезы подолом передника. А двое здоровых немцев выгоняли нас, подталкивая в спины дулами автоматов.
        На выходе нам встретился третий немец и какой-то мужчина в гражданской одежде. Мужичок злобно хихикнул и с издевкой произнес: "Навоевались, москали!"
       

 Немец в дверях оттеснил мужчину, пропуская нас. Жестом руки приказал нам идти за угол хаты. Там стоял у дороги военный тягач на гусеничном ходу. Ярко горели его фары и работал двигатель. Трое немцев, подгоняя автоматами, усадили нас в кузов тягача и сели сами.
         Машина взревела, выбросив сизую струю дыма, развернулась на месте и направилась в сторону моста. Подъезжая к мосту, лучи фар выхватили из темноты одинокую фигуру мужчины, он протягивал крынку. Тягач притормозил. Мужчина, подобострастно улыбаясь, протянул немцам, сидящим в кузове, полную крынку молока.
     

  Один из них, перегнувшись через борт, взял ее из рук мужчины. Все немцы по очереди отпили молока, опорожнив крынку. Приняв обратно пустую посуду, мужичок низко поклонился. Тягач рванулся с места, и хлебосольный крестьянин так в поклоне и исчез в темноте ночи.

        В плену...На крыльцо вышел наш конвоир в сопровождении какого-то мужчины в широких брюках и белой косоворотке, обтягивающей арбузоподобный живот. С усмешкой, оглядев нас, он произнес: "Здрасте, соотечественники! На что изволите жаловаться?"
        Он ехидно ухмыльнулся. Почти в один голос мы сказали, что уже двое суток ничего не ели. "А что же Сталин вас не накормил?" — опять съехидничал он. И, грузно развернувшись, ушел в дом.
        ...Копаем и тихонько переговариваемся. Парень оказался лейтенантом, родом из Воронежа. Хотя на гимнастерке и не было знаков различия, было заметно, что он из командного состава. Это видно было по синим галифе и по довольно длинным волосам (рядовые были острижены наголо). Слово за слово, и разговор перешел на возможность побега из лагеря.

        Я изъявил горячее желание скорее вырваться на свободу. Обсудили, орудуя лопатами, варианты побега. Я предложил бежать на юг, идти вдоль речки, минуя город, а затем уже повернуть на восток.
       Лейтенант не согласился, ссылаясь на то, что мы потеряем много времени. Он сказал, что пойдем через город, так как таких, как мы, много сейчас бродит вокруг, и на нас не обратят внимания. Пришлось согласиться, полагаясь на его опыт командира.
       В это время наш конвоир, пригретый солнышком и разомлевший, перекуривая, оживленно переговаривался с другим солдатом. Оба они расстегнули мундиры и сняли ремни, лишь изредка поглядывая на нас.

        Улучив удобный момент, мы ползком, через бурьян, обжигаясь крапивой, скатились вниз по склону. Внизу обернулись — все тихо, никакой тревоги. Пригибаясь, бежим, стараясь использовать кусты для прикрытия. Держим направление в сторону городского моста через реку.
        Вот вдали увидели бревенчатый мост. Мы решаемся выйти на дорогу, ведущую к нему. На шоссе вливаемся в поток беженцев и машин, движущихся к мосту. К этому времени солнце уже село и наступили сумерки.
        Мы уже удачно перешли мост, когда к нам навстречу вышли трое в гражданской одежде. На рукавах у них были желтые повязки. На плечах висели наши русские винтовки. Они по-украински спросили у нас документы.

        Не успели мы сказать: "Товарищи, какие у нас..." — как при этих наших словах они выругались по-украински и наставили на нас винтовки. Один из них, подняв винтовку вверх, несколько раз выстрелил. Тогда мы поняли, что нарвались на западноукраинских националистов. Они были очень озлоблены присоединением Западной Украины в 1939 году к СССР.
     

 Вскоре на выстрелы прискакали несколько всадников из военно-полевой жандармерии. Тот, который стрелял, наверное старший в патруле, что-то объяснил жандармам по-немецки. Нам велели снять сапоги, и, подгоняемые пинками всадников и смехом полицаев, мы двинулись в обратный путь. Миновали мост, и дорога пошла в гору.
       Жандармы пустили лошадей рысью, заставляя нас плетками бежать впереди. По дороге они весело переговаривались, видно обсуждая удачную поимку беглецов. Бежать в гору босиком невыносимо тяжело, пот заливает глаза, спотыкаемся, падаем и вновь бежим, в кровь сбивая ноги.

        ...Настала и моя очередь. Мне также заломили руки за спину и подвели к открытому дверному проему. Крутая лестница вела в подвал. Неожиданно я получил сильный пинок сзади и полетел вниз. Но получилось так, что в тот момент немец, державший мою правую руку, не отпустил ее. Уже падая, почувствовал в плече резкую боль и хруст.
        От неожиданной и резкой боли вскрикнул и скатился по ступенькам вниз. Мне вслед полетели мои сапоги и шинель. Пытаюсь встать и вправить вывихнутую руку, но острая боль пронзила как током. Правая рука повисла плетью и не слушается.
         Когда я дошел до конца коридора, меня втолкнули в просторное помещение, заполненное до потолка мешками с мукой. Там уже шел допрос лейтенанта. При ярком электрическом свете я увидел сильно избитого моего товарища по побегу. Его допрашивали двое. Посреди комнаты стоял табурет, один немец стоял, а другой сидел на мешке.
         Поочередно следовали команды: "Сесть!", "Встать!". Если лейтенант задерживался с выполнением команды, его били кулаками, а упавшего добивали коваными сапогами. Из всей немецкой речи я мог понять только слова "комиссар" и "коммунист".
         Очевидно, немцев, как быков на корриде, бесили красные лампасы на синих галифе командира. Лейтенант уже не мог держаться на ногах, и его под руки уволокли два солдата.

         Вот настал и мой черед. Первые слова допроса были: "Комиссар? Комсомол?" Я отрицательно покачал головой, держась за больную руку. Рука нестерпимо болела. Боль, пульсируя, разливалась по телу.
         Удар сзади свалил меня на пол. Немцы вдвоем бьют по животу, по спине — по чему попало. Это занятие их очень забавляет. Чувствую сильный запах винного перегара.
         Вошли еще двое — те, что увели лейтенанта. У каждого из них в руке было по крепкой деревянной палке. Они о чем-то с азартом рассказывали моим палачам.
        Те, вдоволь насмеявшись, продолжили прерванное занятие. Опять меня сбили с ног. Один из них сапогом наступил мне на шею, прижав мое лицо к цементному полу так, что стало трудно дышать.

         Двое подняли мешок с мукой и положили его на меня. Затем другой мешок. На эти мешки взобрался тот, который наступил мне на шею. Сильно болела рука, разбитые губы распухли, из левого уха текла кровь и капала на цементный пол. Под тяжестью мешков и немца я почти задыхался.
          В довершение пытки меня стали бить палками по пяткам. Удары сыпались все чаще и сильнее. Я уже не ощущал отдельных ударов, они слились в одну жгучую и пульсирующую боль. Постепенно мое сознание угасло..." — из воспоминаний красноармейца В.Н.Вахромеева, попавшего в плен 11 июля 1941 г.

Источник