Латвия, Саласпилс: «Тех, кто помогал детям, расстреливали. Они не выжили»

Саласпилс - фотографии узников лагеря. Иллюстрация: photo.pixasa.net

Дети и война: преступления и жертвы Саласпилса

Фальсификация истории в Латвии давно приобрела характер целенаправленной политики. Латвийские власти формируют образ «истинно европейского, демократического государства», «тёмные пятна» в истории которого появились исключительно в результате «захватнической» политики СССР и Германии в 30-40-х гг. ХХ в. Особая роль в этом контексте отводится прославлению латышских легионеров «Ваффен-СС» и прочих нацистских пособников. Попытка представить гитлеровских приспешников «борцами за свободу» является одним из ключевых элементов доказательной базы концепции «советской оккупации» и «патриотического воспитания» молодежи. В январе 2015 г. Латвия, воспользовавшись своим статусом председателя в Совете ЕС, добилась запрета проведения в Центральном зале штаб-квартиры ЮНЕСКО в Париже выставки «Угнанное детство. Жертвы Холокоста глазами малолетних узников концлагеря Саласпилс». Еще одним ярким проявлением линии на переписывание истории следует рассматривать замалчивание и преуменьшение преступлений, совершенных нацистами в Саласпилсском концлагере. В своей книге «Саласпилсский лагерь, 1941-1944 гг.» «историки» К. Кангерс, У. Нейбургс, Р. Виксне проводят мысль о том, что Саласпилс был «трудовой колонией», а «документально подтвержденными» можно считать якобы лишь 2 тысячи жертв, преимущественно детей (из которых 500 якобы поступили в лагерь в «очень плохом состоянии»). Данные советской и российской историографии (от 53 до 100 тысяч замученных) в Латвии называют «кремлевской пропагандой». Латвийская общественная правозащитная организация «Верните наши имена» и её лидер, депутат Рижской Думы Руслан Панкратов совместно с кинокомпанией «Rigafest» приступили к реализации проекта «Дети и война» — серии видеоинтервью с бывшими малолетними узниками концлагеря «Саласпилс» для документирования их свидетельств.

Сегодня публикуется первое интервью.

Елена Грибун: «Тех, кто помогал детям, тех расстреливали. Они не выжили…»

Представьтесь, пожалуйста, как вас зовут?

Елена Георгиевна Грибун. Я родилась в Псковской области, прямо на границе Латвии и России, в деревне Калинково. Жили там всей семьёй: папа, мама, я и моя младшая сестрёнка. Отец наш работал председателем колхоза. Колхоз объединял 14 деревень. Они все были расположены вдоль границы с Латвией. Такая близость с границей дала нам возможность часто слышать латышскую речь. Родственники по маминой линии были русские, и жили все они в Латвии.

Как всё произошло?

Когда началась карательная экспедиция, все наши дома всех приграничных деревень были сожжены. Нас всех выгнали из домов, сказали построиться за пределами домов. Когда мы увидели, как запылали наши дома, всем стало ясно, что нас уже обратно не вернут. Потом нас заставили построиться в колонну и пешком погнали на станцию Зилупе на территории Латвии. Это была весна 1943 года, в конце марта — в начале апреля. В колонне были все: и дети, и женщины, и бабушки-дедушки. Гнали по слякоти, по грязи. С собой взять ничего не разрешили, было холодно. Мой крёстный был болен, хромал, несколько раз падал, его несколько раз поднимали. Его расстреляли, а его жене даже не разрешили к нему подойти. Она хотела попрощаться, может быть, даже убедиться: жив он, может быть, ещё дышит. Её отогнали, а его тело так и остался лежать на обочине. Вот в таком духе нас гнали и гнали. На станцию мы попали, когда уже было совсем темно. Мы всю ночь провели на этой станции. На утро подогнали товарные вагоны и в них нас стали загонять. Там была не только наша деревня, там было много людей из разных деревень. И вот пока этот состав не был полностью укомплектован, мы не трогались с места. Из вагонов нас не выпускали. Еды нам не давали, воды тоже. У кого какие крохи провизии оставалось, то, конечно, этим и питались. Делились, конечно, со всеми, друг с другом, да, а как иначе? Когда все вагоны были заполнены, мы поехали. Какое-то время мы ехали, потом нас опять зачем-то остановили. Так останавливали несколько раз. Ни еду, ни воды не давали. Родители поднимали деток к окошечку, чтобы ручка могла пролезть через окошечко. Просили проходящих дать хоть что-то. Весь состав был оцеплен, никого к вагонам не подпускали. Ну поскольку очень много было детей в вагонах, иногда всё же удавалось кому-то из взрослых всунуть в ручку или кусочек хлебушка или немного воды. Со станции Зилупе до Саласпилса нас везли, ну, может быть, 3 или 4 дня, сейчас уже точно не помню. Когда приехали на место, нас всех построили в колонну, по 4 человека. Со станции уже Саласпилс до нашего лагеря мы шли пешком. Когда мы шли мимо лагеря Шталага 350 — это лагерь для военнопленных, на обочине стояла пожилая женщина, а поскольку у нас в колоне было очень много деток, мне самой тогда было 7 лет, а со мной ещё младшенькая сестрёнка, ну так вот, одна бабушка что-то протянула из продуктов ребёнку, может быть, какую-то горбушку, не знаю точно что, не помню точно, я не заметила, но её за это очень сильно избили. Первый день нас всех загнали в один общий барак.

Опишите, пожалуйста, что такое барак? Как он выглядел?

Деревянное здание, постройка, сбитая из досок, с очень маленькими окошечками под потолком. Окошки были, правда, очень высоко, нельзя было подойти и просто так посмотреть в них на улицу. Нары были трехэтажные. Первый день мы все в одном бараке были. Какой-то цементный пол был, помню, очень страшный такой. Все были в одном бараке. На другой день нас всех выгнали. Всем сказали раздеться и погнали в санпропускник. Погнали всех голыми. Я как сейчас помню, по проталинкам, где не было снега, где земля, босиком, как-то перепрыгивали. Расстояние было, ну, может быть, 200-300 метров. Надо было дойти до следующего барака. Там нас уже начали сортировать налево-направо, женщины-мужчины. Всех окатывали холодной водой. Стояли какие-то железные тазики. Ну вот типа мойтесь. Ну что это было за мытьё? После этого мытья снова на улицу. Выдали по одной вещи и кому что досталось. Кому досталась маечка, кому трусики, больше нельзя было, только по одной вещи. И взрослым, и детям. И после этого повели в другой ещё барак, погнали. Там, сейчас не могу сказать, сколько по времени мы там все были, но там сказали, что якобы можно взять нашу одежду было назад. Там что-то они искали, одежда была вся раскидана по полу, валялось всё. Ну ясно было, что что-то искали, может быть, думали, что там богатые, что-то спрятали, может быть, или хорошая одежда, может быть, деньги, как у евреев, думали, что зашита в одежде, не знаю. Мы искали свою одежду, кто что мог найти, конечно, не всю одежду можно было отыскать или найти именно ту, что мы оставили. Когда уже все оделись, снова всех выгнали на улицу, вот тогда всё и началось…Детей в одну сторону, женщин в другую, мужчин в третью. Это страшно было, очень страшно… Не пережить это было. У мамы трое детей было. Самую маленькую она на руках держала, у неё прямо из рук вырвали, она кричала, а ребёнка бросили туда, где все дети были. Там все женщины кричали в тот момент, плакали, в обморок падали. Потом нас опять всех погнали в бараки. С собаками. Когда привели, там нары были в 3 яруса, нам сказали, что внизу должны быть самые маленькие, а постарше, так как они могли взбираться, предписывалось лезть повыше. Ну нас три сестрички были, мы как-то собрались и все залезли на 2-ю полку. Там вообще ничего не было, только доски, доски, доски… Спали на своей одежде и укрывались своим же, у меня было какое-то пальто. Кормили нас просто ужас как. Утром какую-то жидкость, не поймешь, что это, сладкое/не сладкое, кофе/не кофе, ну какую-то жижу. В обед давали какой-то суп, но это очистки были. Это весна была. Капуста была не просто подгнившая, она гнилая была, это всё и гнилью пахло, всё это было несъедобное, да и выглядело это всё как помои. Кушать хочется, а это есть нельзя было, но ведь ели. Нам давали кружечки, мы ложкой растирали то, что там было, чтобы не видно было, что это, ну вот эту жижечку и пили. Иногда давали какую-то кашу, но это очень редко давали. Но а когда началась эпидемия, дети заболели дизентерией, а самые маленькие, которые жили на первом этаже, они очень часто заболевали, ну вот если они попадали в лазарет, то из лазарета из них больше никогда никто не возвращался. Никто и никогда не возвращался. Как туда ушли, всё… Мы все боялись в лазарет попасть. Если у кого была дизентерия, всячески скрывали, как могли, боялись сказать, что, мол, ну вот, у меня такая проблема, плохо с желудком. А нет. Боялись. Никому ничего не говорили. Боялись. Просто прекращали кушать, чтобы всё это прошло. Были у нас там в бараке женщины, которые за нами смотрели. Они подсказывали, что нужно сделать, что есть, что не есть. И так мы выжили потихоньку. Но это было очень опасно. Тех, кто помогал детям, тех расстреливали. Они не выжили. Во время эпидемий каждый день подъезжала телега, на неё клали трупики, особенно с первого этажа, самых маленьких. Нам давали приказ выйти из бараков, построиться, а сами проверяли, есть ли кто мёртвый или нет. Ходили мы только по бараку, на улицу нас не выпускали.

Кто вас охранял?

Разные формы были. И чёрные, и зелёные, и серые шинели. С нами все говорили по-немецки. Может быть, и говорили и по-латышски, но кто его знает, откуда мы, дети, могли разбираться, мы от страха всё путали. Всё время были с собаками. Мы видели, что вдалеке ходят женщины, мы все очень хотели видеть маму. Эти женщины таскали землю или песок с одной стороны лагеря в другой. Потом уже маме мне рассказывала: отнесём в одно место песок, а надзиратели говорят: неси теперь эту же землю в другую сторону, в другое место. Так вот издевались. Нас выпускали в туалет за бараком только несколько раз в день.

А что собой представлял туалет?

Это были дырки. Нам было страшно туда ходить, мы боялись туда провалиться. Ну вот у нас была тайная мечта или надежда, пусть хоть издалека, но всё же увидеть свою маму. Мама или не мама, как там разглядишь издали, это же мы не могли знать. Но мы жили этой надеждой. И каждый раз, когда мы возвращались из туалета, я говорила: вот я маму видела. Все жили в лагере надеждой. Я так поддерживала маленькую. Вот я маму видела, подразумевая, что есть надежда.

Вам объяснили причину вашего ареста и содержания?

Да кто там будет чего объяснять, нет, конечно. Какая причина, не было там никакой причины. Мы просто жили на границе. Это я потом узнала, что эта акция называлось «Зимнее Волшебство». Наш край был партизанский, таким образом, немцы считали, что, уничтожая наши поселения, они борются и с партизанами. Очевидно, что так оно и было. Мой отец ушёл в партизаны, потом поступил на воинскую службу в действующую Красную армию. Так он дошёл до Берлина и победу тоже встретил в Берлине.

О чём вы говорили в лагере, о чём мечтали, может быть, может быть, играли во что-то?

Так не во что было играть, не с чем. Там же ничего не было вообще. Единственное, думали, что неужели придёт то время, когда мы сможем хлеба поесть вдоволь, просто хлебушка простого, но чтоб вдоволь. Когда монахини из Рижского женского монастыря на улице Крышена Барона, дом 126, нас вывезли и привезли в Марленскую волость, и хозяйка, которая меня взяла, она просто думала, что это живой скелет, кожа и кости, живой трупик, не за что было взяться. Ну привезли меня туда к ней, чтобы в поле ходить помогать. Она меня помыла, что там дала одеть. Первую неделю я только еле-еле ходила, но а потом уже всё, поблажек не было. Это лето было, надо было в поле ходить, работать. Это было, да.

Как долго вы находились в лагере?

Это было с конца марта и по 7 июля 1944 года.

Немцы с вами что-то делали, делали ли какие-либо опыты, анализы?

У нас брали кровь. Я запомнила женщину, которая брала кровь. Очень красивая такая, светлый волос такой был, с очень красивой причёской всегда была, халат у неё был очень чистый всегда и белый. Сейчас-то все халаты пуговичками вперёд, а раньше-то всегда сзади завязывался, а впереди под горлышко. Когда у меня брали кровь, я не знаю, что произошло, может быть, я отключилась на какое-то время, может быть, в обморок упала, может быть, ещё что случилось, не знаю. Я так и не поняла, как я обратно в бараке очутилась, не знаю. Этот момент я больше и подробней не помню. Удивительно, что многое из этого эпизода у меня стёрлось в памяти, а вот эта женщина как-то врезалась в память. Мне даже кажется, что если бы я её увидела после войны, то сразу бы её узнала бы.

Как происходил отбор крови?

Ну сначала нас всех вызывали якобы на какой-то медицинский осмотр. Усаживали на стульчик, там стоял такой, один большой, один маленький, чтобы можно было на него взбираться. Просили давать правую руку, то есть отвести её в сторону, чтобы она свободно лежала на столе. Давали что-то сладенькое, или чай, может быть, или просто подслащённой воды, я не знаю, что это был за напиток, может быть, какой-то компот. Обязательное условие, чтобы не смотрела в ту сторону. Многие плакали дети. Они по всякому их уговаривали, упрашивали. Это же понятно, что дети есть дети. От страху-то, конечно, начиналась паника у многих. Я до лагеря лежала в Себеже в больнице, скарлатиной болела, может быть, меня это спасло, что я не так сильно боялась. Я сказала, что я болела, но они всё равно брали кровь. У маленькой сестрёнки вроде бы не стали брать, но она совсем была маленькой, ей там было-то годика четыре, не больше…

Как ваша жизнь складывалась после освобождения из лагеря?

Нас всех привезли в Марленскую волость. Маленькую хотела забрать учительница. У неё с мужем не было детей, и они хотел её забрать к себе. Они латыши были. Нас со старшей отдали в другие семьи, тоже латышские. Это потом мы выяснили, что жили в одной волости, неподалёку друг от друга, до этого мы не знали, что живём и работаем рядом. Она делала больше, чем я, как потом выяснилось. Она, как и я, тоже в поле ходила, но она ещё и за коровами ухаживала, посла их, доила, по дому прибиралась. Потом в эту волость матерей привезли. Видимо, другие женщины нашей матери рассказали, она сначала нашла маленькую. Ей предлагали отдать её насовсем, но мама не согласилась, ничего не подписала. Потом она нашла и меня. Она стала нас навещать, но это было иногда. Нам всем надо было работать, много не навещаешься. Уже ближе к концу войны, зимой 1944 года, уже и меня отпустили к маме, и младшая с нами стала жить, а потом уже и старшая к нам присоединилась. Мама через военкомат и отца нашла, узнала, что он жив, здоров.

Мама ничего не рассказывала, как она провела этот период времени?

Она старалась об этом крайне мало говорить. Она очень тяжело работала и у хозяев батрачила. Она была очень хорошая портниха, а у хозяина была две дочки, и она им шила, думаю, что именно это и помогло ей выжить и продержаться всё это время. Этот хозяин разрешил и младшую забрать в свой дом, ну имеется в виду, где там мама жила. Мама всё делала, чтобы и меня к себе забрать, и чуть позже старшенькую. Вероятно, именно это нас всех и спасло. Я знаю, что был план, что всех, кто жил у хозяев, будут перевозить в Германию. Хозяин знал об этом, он нас предупредил. Он должен был нас привести на железнодорожную станцию, сдать там под роспись всех. Не знаю, как уже так получилось, кто конкретно помог, но вот маму как-то спрятали, а детей одних вроде как и нельзя. Как они это сделали, не знаю, мама тоже не говорила, но в результате нас никуда никто не отправил в Германию.

А что было с хозяином после освобождения?

Я, если честно, не знаю. Мой отец вернулся только осенью 45-го. Его направили на восстановление Кегумской ГЭС, он нас всех забрал, и мы все уехали туда жить. Он был партийным, и ему сразу дали жильё, такой благоустроенный барак для рабочих, нас определили в латышскую школу. Она была в 7 км от нашего дома. Чуть позже его перевели в Ригу, дали квартиру, так мы все оказались в Риге.

Самые яркие впечатления, которые просто как будто бы врезались в память?

Очень всегда в лагере хотелось кушать. Я помню, как зажимала корочку хлеба в руке, этот запах. Кушать очень хотелось, а всё съесть нельзя было, поэтому наслаждались именно запахом. Ходишь всё время с этой корочкой, нюхаешь её и представляешь, что вот вроде как и поел. Так и засыпаешь. А иначе не заснуть было. Невозможно заснуть. Сколько лет прошло, до сих пор помню этот самый сладкий запах в моей жизни. Да ещё долго после войны, я всегда в руке или в сумочке носила корочку хлеба для запаха. Ничего лучше для меня тогда не было этого запаха. Он меня и успокаивал, и силы давал, и надежду, и энергию жить дальше.

Вами было очень много чего пережито, пережитого страшного и мучительного, как вы думаете сейчас, с высоты прожитых лет, для чего всё это было, почему достались такие мучения, к чему всё это было?

Да не дай Бог, чтоб такое повторилось. Не дай Бог, чтоб дети узнали, что такое может быть. Все эти ужасы войны. Пусть вот лучше по фильмам знают, лишь бы в реальности такого не было и никогда не повторилось. Ну посмотрите, что делается в мире, где есть война, где убивают людей, ну зачем всё это? Зачем всё это нужно? Зачем друг друга убивать?

Экс-президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга в своей книге написала, что концлагерь Саласпилс был трудовым, воспитательным лагерем.

Я бы хотела, чтобы она или другие политики хотя бы недельку пожили в таком лагере, в тех условиях, как жили мы месяцами. Уверена, что им бы хватило бы этого надолго. Спасибо Богу, что он дал нам возможность всё-таки выжить в тех условиях. Мы сельские дети были, жили по тем временам хорошо, в достатке, как сейчас бы сказали, то есть мы были упитанные, возможно, это и помогло тоже выжить, но не все смогли пережить это. Не во всех деревнях жили одинаково хорошо, было и где похуже.

Это же забыть невозможно. Как там всех в бане стригли, и молодых, и старых. Всех под ноль обрезали. Женщины кричали. У маминой сестры была коса по пояс. Такие красивые волосы были, такая коса… с руку. Они ей остригли, но не под ноль, а вот как резалось, оставили немного волос на голове. Она и плакала, и кричала, ну сами понимаете, молодая женщина, тогда ей было ну, может быть, лет 25, маме моей 28. Все через санпропускник должны были пройти. Санитары были все мужчины. Не знаю, может, это солдаты были. Они осматривали всех после бани. Не знаю, чего они осматривали и чего хотели увидеть, но рассматривали всех. А в вагоне же нельзя было ни сесть, ни лечь, его же битком набивали. А в туалет же надо было ходить. Ну взрослые как-то выломали доску с краюшку, ну вот туда все и ходили.

Вам говорили, куда вас везут?

Да нет, конечно, кто там будет чего отвечать? Бросьте… Ну один мужчина пытался чего-то спрашивать, так они ему ответили на латышском: Саласпилс. А ему так и показалось — «Сало есть». Ну, вероятно, ему ответили Саласпилс, ну а он-то откуда знает, ему так послышалось, вот он и сказал, что нас везут в Сало есть, всё нормально.

Когда нас выгоняли из домов, многие забирали с собой коров. Ну куда семье без коровы, вы же понимаете, что никуда, ну вот и брали, и вроде даже как разрешали. Сказали, что они с нами будут. Что поедут в поезде с нами вместе, но только отдельным вагоном. Ну, конечно, никто ничего не отдал. У кого лошади были, у кого козы. Понятно, что никому ничего не вернули.

А кто вас выводил, немцы?

И немцы были и латыши, айзсарги. Немцы были в шинелях, айзсарги в чёрной форме с повязкой на рукаве. В основном охраняли айзсарги, их просто было больше. За всё наказывали. И в угол ставили, и заставили убирать и за маленькими заставляли убирать и ухаживать. А за что наказывали? Сказал не выходить — значит, не выходить. А в туалет-то хочется, а просто на свежий воздух хотелось ли выйти, посмотреть.

А какая форма?

Были в форме, были в белых халатах, были и работники лагеря, я думаю, они работали, чтобы их самих чтобы в Германию не угнать.

Раньше в школу приглашали, рассказывали много, а сейчас что… запрещено всё это. Вы же видите.

А что за хозяин?

Это были родители айзсарга. Это я точно помню, я эту форму помню, видела. Он приезжал, нас просили убираться в доме и по приезде и по его отъезде. Имён я не помню, тем более фамилии. Танта, танта… вот и всё. Это потом я из книг узнала, что они платили там по 5 дойчмарок за то, что нас сдавали на работу. Летом — это сельскохозяйственные работы, зимой сено носили из сарая. Брали одеяло или простыню, сваливали туда сено и вот так вот несли в сарай к коровам, козам, кто там был.

А что с этой семьёй потом стало?

Ой, а я не знаю. Кто там чего будет узнавать, мы же ничего не заявляли. Работали и работали. Совсем плохого ничего не делали. Не били, это точно. Вот что-что, а это точно помню, что не били. Ну ругали, конечно, иногда. Хозяйка в основном, если я что-то там не так сделаю или неправильно сделаю, ругала, да, конечно. Это было. Наказывали иногда. Могла пригрозить, что в субботу не даст мне «платэ» в субботу. Каждую субботу хозяйка пекла там что-то, какие-то печенья, или что-то вкусное и обычно давала чуть-чуть и мне. Платэ — это вот такая вот белая лепёшка, жаренная в печи. Вот так вот она наказывала, но и то, наказывать-то наказывала, но маленький кусочек всегда оставляла в печи, но не в прямую давала, а так, мол, иди прибери там на кухне, печь почисти. Сама-то знала, что там она оставила кусочек.

Сколько вас там у неё было?

Я одна была. Из детей я одна была. Там ещё была семейная пара, муж с женой, но они тоже по хозяйству работали, косили там, в коровнике убирали, что ещё, я не знаю, но это были взрослые люди, да, это точно. Но тех вскорости тоже куда-то потом отправили или увезли, не знаю, нам же никто ничего не говорил. Война к концу подходила, кто его знает, куда они делись потом.

Про концлагерь…

Больше 3-4 месяцев, я не знаю, кто там мог выдержать. Люди умирали. А ничего не сделаешь, обязательно какая-то болезнь привяжется. Невозможно было избежать. Как с детьми, они же как только заболели, считай всё. Там же никто никого не лечил, они же только их убивали. Там страшно было заболеть. Это было самое главное — не заболеть. Если заболеешь, то…

Запись от 25 февраля 2015 года, 13:00, Елена Георгиевна Грибун, Рига, Латвия. Авторы: продюсер — Руслан Панкратов, оператор — Виктор Гриберман.